Неточные совпадения
Профессоров Самгин слушал с той же скукой, как
учителей в гимназии. Дома, в одной из чистеньких и удобно обставленных меблированных комнат Фелицаты Паульсен, пышной дамы лет сорока, Самгин записывал свои
мысли и впечатления мелким, но четким почерком на листы синеватой почтовой бумаги и складывал их в портфель, подарок Нехаевой. Не озаглавив свои заметки, он красиво, рондом, написал на первом их листе...
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять
мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к
учителю...
Отцы и
учители,
мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».
— Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в
мыслях Марьи Алексевны был не «
учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»; это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Семя было брошено; на посев и защиту всходов пошла их сила. Надобно было людей нового поколения, несвихнутых, ненадломленных, которыми
мысль их была бы принята не страданием, не болезнью, как до нее дошли
учители, а передачей, наследием. Молодые люди откликнулись на их призыв, люди Станкевичева круга примыкали к ним, и в их числе такие сильные личности, как К. Аксаков и Юрий Самарин.
Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься
мыслям и чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски неизвестным автором… я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал «Письмо» Витбергу, потом Скворцову, молодому
учителю вятской гимназии, потом опять себе.
Это, конечно, совсем не значит, что я не хотел учиться у других, у всех великих
учителей мысли, и что не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем не был обязан.
— Все думаем, то есть
мыслим, — ответило несколько голосов задорно.
Учитель начинал раздражать.
— Что мне учить ее, — ответил Доманевич небрежно, — я с прошлого года знаю все, что он диктовал… Я, брат, «
мыслю» еще с первого класса. — И, окинув нас обычным, несколько пренебрежительным взглядом, Доманевич медленно проследовал к своему месту. Теперь у него явилось новое преимущество: едва ли к кому-нибудь из мелюзги
учитель мог обратиться за такой услугой…
Худой, изможденный
учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина». С этою счастливою
мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
Было уже без пяти минут три, когда я вернулся в класс.
Учитель, как будто не замечая ни моего отсутствия, ни моего присутствия, объяснял Володе следующий урок. Когда он, окончив свои толкования, начал складывать тетради и Володя вышел в другую комнату, чтобы принести билетик, мне пришла отрадная
мысль, что все кончено и про меня забудут.
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже был первый, потому что прекрасно знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая
мысль мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к
учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы, написать на тему: «Случайный человек»?
Помню я и долгие зимние вечера, и наши дружеские, скромные беседы [46], заходившие далеко за полночь. Как легко жилось в это время, какая глубокая вера в будущее, какое единодушие надежд и
мысли оживляло всех нас! Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и
учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования?
А теперь? что такое он собой представляет? — нечто вроде сторожа при земских переправах… да! Но, кроме того, и лохматые эти… того гляди, накуролесят! Откуда взялась девица Петропавловская? что на уме у
учителя Воскресенского? Вглядывайся в их лохмы! читай у них в
мыслях! Сейчас у «него» на уме одно, а через минуту — другое!
Мы чувствовали слишком большую разницу — между мальчиком, к которому ходят
учителя, и человеком, который танцует на больших балах, — чтобы решиться сообщать друг другу свои
мысли.
Случайная
мысль на тот раз дала нашему великому
учителю литературного языка провести художественную, мастерскую параллель вроде той, о которой далеко раньше шутливо намекал он в «Хоре и Калиныче» и которую критически разработал впоследствии в «Гамлете» и «Дон-Кихоте».
Нашли пешком на дороге, говорит, что
учитель, одет как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от кого, и деньги имеет!» Начиналась было
мысль возвестить по начальству — «так как при всем том в городе не совсем спокойно».
— Да так!.. Что это?.. Во всем сомнение! — воскликнул с досадой Сверстов. — Егор же Егорыч — не теряй, пожалуйста, нити моих
мыслей! — едет на баллотировку… Я тоже навяжусь с ним ехать, да там и явлюсь к Артасьеву… Так, мол, и так, покажите мне дело об
учителе Тулузове!..
И вот к нему ходят вежливые, холодные люди, они что-то изъясняют, спрашивают, а он равнодушно сознается им, что не понимает наук, и холодно смотрит куда-то через
учителей, думая о своем. Всем ясно, что его
мысли направлены мимо обычного, он мало говорит, но иногда ставит странные вопросы...
Не в таковых ли
мыслях ищет
учителя своим детям и объясненная вами княгиня?
Так, Годунов оставил
мысль об учреждении университета с иностранными
учителями только потому, что, как говорит Карамзин (том XI, стр. 53), «духовенство представило ему, что Россия благоденствует в мире единством закона и языка; что разность языков может произвести и разность в
мыслях, опасную для церкви».
В последнее время Андрей Карпович сильно задался
мыслью выйти из духовного звания и занять штатное место
учителя в уездном училище.
Мысль носить шпагу и треугольную шляпу приводила его в восхищение.
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали примирение со всей темной стороной современной жизни, называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они великую
мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их
учителем [«Есть более полный мир с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что с ним следует примириться, потому что оно лучше не может быть».
И все такие черные
мысли у них оттого, что они не имели
учителей, подобных пану Кнышевскому, с его субботками, правилами учения, методою в преподавании пения и всем и всем.
Это значит, что
мысль усвоена ими с полнотою и ясностью, достаточною для того, чтобы возбудить в них внутреннее чувство, — и счастлив
учитель, который умеет часто приводить своих учеников в такое состояние.
Многие родители и заботятся об этом: целую толпу
учителей, гувернеров и репетиторов приглашают, чтобы разжевать и положить в рот их детям всякое знание; зато такие дети и остаются на весь век обезьянами, иногда очень учеными и вообще понятливыми, но неспособными возвыситься до самобытной человеческой
мысли.
Нас с детства наши кровные родные старались приучить к
мысли о нашем ничтожестве, о нашей полной зависимости от взгляда
учителя, гувернера, и вообще всякого высшего по положению лица.
Но мальчик никак не мог удовлетвориться такими понятиями; он не мог примириться с
мыслью, что, по его выражению, «виденное им не было исключительным злодейством, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича; что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что сами родители высеченных мальчиков благодарят
учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком».
Вы тонко стараетесь внушить ему эту
мысль; но Желваков ничего не слушает; он бьет вас по плечу, вертит во все стороны, осыпает глупейшими вопросами, припоминает
учителей, сторожа, нос начальника, словом, такие вещи, которые тогда еще наводили на вас нестерпимую скуку.
И красивые и приятные
мысли зашевелились в голове нового
учителя гимназии.
«Вот она, моя будущая нива, на которой я, как скромный пахарь, буду работать», — подумал Василий Петрович, во-первых, потому, что он был назначен
учителем в местную гимназию, а во-вторых, потому, что любил фигуральную форму
мысли, даже когда не высказывал ее вслух.
Одна из самых древних и самых глубоких по
мысли вер была вера индусов. Причиной того, что она не стала верой всемирной и не дала для жизни людей тех плодов, какие она могла дать, было то, что
учителя ее признали людей неравными и разделили их на касты. Для людей, признающих себя неравными, не может быть истинной веры.
— А вот бы штука-то была, — с оживлением начал
учитель, словно под наитием внезапно блеснувшей
мысли, — если бы этого самого «Орла» да дернуть сегодня на публичном чтении?
Наконец, студент пожелал
учителю спокойной ночи и удалился в его спальню, а тот меж тем долго и долго еще сидел над своей книгой; только читалось ему нынче что-то плохо и больно уж рассеянно, хотя он всеми силами напрягал себя, чтобы посторонней книгой отвлечь от завтрашнего дня свои не совсем-то веселые
мысли.
Потолковал он и еще кое-что на ту же самую тему, а потом, чтобы разбить несколько свои невеселые
мысли, предложил
учителю партийку в шашки. Сыграли они одну, и другую, и третью, а там старая кухарка Максимовна принесла им на подносе два стакана чаю, да сливок молочник, да лоток с ломтями белого хлеба. Был седьмой час в начале.
Через полчаса Фендриков шел с
учителями в трактир Кухтина пить чай и торжествовал. Лицо у него сияло, в глазах светилось счастье, но ежеминутное почесывание затылка показывало, что его терзала какая-то
мысль.
Такой человек, как Бл. Августин, написал трактат о браке, очень напоминающий систему скотоводства, он даже не подозревает о существовании любви и ничего не может об этом сказать, как и все христианские
учителя, которые, по моему глубокому убеждению, всегда высказывали безнравственные
мысли в своем морализме, то есть
мысли, глубоко противные истине персонализма, рассматривали личность, как средство родовой жизни.
«Может быть, — мелькнуло у меня в
мыслях, — бросив уроки в институте, он должен будет бедствовать… может быть, у него больная жена… много детей, которые его любят и ценят и для которых он не злой вампир-учитель, а добрый, любимый папа. И для этих детей, вследствие его ухода из института, наступит нужда, может быть, нищета… голод».
Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадном труде не имеют даже утешения думать, что они служат идее, народу, так как все время голова бывает набита
мыслями о куске хлеба, о дровах, плохих дорогах, болезнях.
Это особенно нужно сказать про славянофилов, у которых влияние Шеллинга и Гегеля также оплодотворило богословскую
мысль, как некогда влияние Платона и неоплатонизма оплодотворило богословскую
мысль восточных
учителей церкви.
В уме князя Владимира Яковлевича, услыхавшего от князя Ивана Андреевича этот совет докторов, мелькнула
мысль, которую он не замедлил привести в исполнение. С помощью сестры он уговорил князя и княжну со всем семейством, то есть племянниками,
учителем, Капочкой и нянькой княжны Терентьевной, переехать на жительство в Баратово, как называлось подмосковное имение князя Владимира Яковлевича.
Он охотно согласился со мной и стал описывать, как тяжела и ответственна должность
учителя, как трудно искоренить в мальчике наклонность к злу и суеверию, заставить его
мыслить самостоятельно и честно, внушить ему истинную религию, идею личности, свободы и проч.
— Истинно,
мыслей нет. Например: скажи ему — Бог… у всякого народа есть свой Бог… И понимает кажный…А у Адэхэ и Бога настоящего нет… Потому
учитель тоже и говорил мне, что ни существительное, ни местоимение никак башка его не берет!.. Никак!..
Во время одного из таких восклицаний больной, сжимавших мучительною жалостью сердце Якова Потаповича, в его голове блеснула
мысль во что бы то ни стало успокоить княжну, разузнав о судьбе князя Воротынского через единственного знакомого ему близкого ко двору человека — его бывшего
учителя, Елисея Бомелия.